Я поблагодарил его и сделал большой глоток, слишком поздно осознав, что секретный рецепт основан на первосортном виски. Мне показалось, что по моему пищеводу в желудок устремился напалм. Я почувствовал, что краснею.

— Это и в самом деле круто, — выдавил я.

Он нахмурился.

— Думаю, я должен позвать твоего отца.

— Нет, нет, я в порядке. Но, может, вы вспомните еще что-нибудь о том налете. Я был бы очень вам благодарен.

Мартин расположился в кресле напротив.

— Любопытная вещь, однако. Ты говоришь, что твой дедушка жил в этом детском доме. Он тебе что-нибудь рассказывал о бомбежке?

— Мне тоже это непонятно, — пожал плечами я. — Наверное, когда это произошло, его уже там не было. Это случилось в начале или в конце войны?

— К своему стыду, я вынужден признать, что не в курсе. Но если ты настаиваешь, я могу познакомить тебя с человеком, который не может этого не знать. Это мой дядя Огги. Ему восемьдесят три года, и он прожил здесь всю свою жизнь. У него до сих пор голова варит так, что любой позавидует. — Мартин посмотрел на часы. — Если нам удастся добраться до него раньше, чем по телику запустят «Отца Теда», то он с удовольствием расскажет тебе все, что ты пожелаешь.

Десять минут спустя мы с Мартином уже тонули в необычайно мягком диване в гостиной дядюшки Огги, доверху набитой книгами и коробками со стоптанными туфлями. Еще тут было множество светильников, которых, пожалуй, хватило бы, чтобы осветить все таверны Карлсбада. Вот только ни один из них не был включен в сеть. Я уже начал понимать, что жизнь на далеком острове превращает людей в барахольщиков, развивая в них страсть к накопительству. Огги сидел напротив нас, одетый в вытертый до дыр пиджак и пижамные штаны, как будто готовился к приему гостей, но гостей, ради которых необязательно облачаться в брюки. Он говорил, беспрестанно раскачиваясь на своем легком пластиковом стульчике. Казалось, он был счастлив наконец-то заполучить аудиторию и поначалу долго распространялся о погоде, политике и жалком состоянии духа современной валлийской молодежи. Наконец Мартину удалось привлечь его внимание к теме немецкой бомбардировки и погибших воспитанников детского дома.

— Ну конечно, я их помню, — кивнул Огги. — Очень странные люди. Время от времени мы встречали их в поселке — детей и женщину, что за ними присматривала. Они приходили за покупками — молоком, лекарствами и прочим. Бывало, говоришь им «Доброе утро», а они отворачиваются. Держались исключительно особняком. Тут много судачили о том, что там у них могло происходить, но никто ничего не знал наверняка.

— А что болтали?

— Да ерунду всякую. Я же говорю, никто ничего не знал. Все, что я могу сказать, так это то, что они не были обычными сиротами. Я видел много приютских детишек, и все они были совсем другими. Когда они приезжали в поселок, то всегда были не прочь поболтать. Не то что эти. Кое-кто из них даже английского не знал. Вообще ничего не понимали.

— На самом деле это были не сироты, — пояснил я. — Они были беженцами из Европы — из Польши, Австрии, Чехословакии…

— Так вот оно что, — протянул Огги, удивленно приподняв бровь. — Странно, я такого никогда не слышал.

Похоже, он почувствовал себя оскорбленным. Я, наверное, обидел его своими претензиями на то, что мне известно об этом острове больше, чем ему. Он стал еще быстрее и агрессивнее раскачиваться на своем стуле. Если жители Кэрнхолма так относились к дедушке и его друзьям, то не было ничего удивительного в том, что те ни с кем не общались.

— Так что же насчет бомбежки, дядя? — откашлявшись, напомнил ему Мартин.

— Да не лезь ты в бутылку. Да, да, эти чертовы фрицы. Как можно их забыть?

Он ударился в подробный рассказ о жизни на острове под вечной угрозой немецких налетов: о завывании сирен, о паническом бегстве в убежища, о добровольцах, по ночам бегавших от дома к дому, дабы убедиться, что у всех задернуты шторы и погашены фонари, — это должно было лишить немецких пилотов доступных целей. Все старались изо всех сил, но никто не верил, что на них и в самом деле сбросят бомбы. Ведь на большой земле было столько портов и фабрик, представлявших для немцев гораздо больший интерес, чем маленькая батарея Кэрнхолма. Но однажды ночью бомбы действительно начали падать.

— Шум был ужасный, — рассказывал Огги. — Казалось, по острову, громко топая, бродят великаны. Это продолжалось бесконечно долго. Эти черти задали нам жару, но, к счастью, никто из островитян не погиб. Чего нельзя сказать о наших зенитчиках, — хотя они отстреливались, как могли, — и бедняжках из сиротского приюта. Одной бомбы им хватило. Они отдали свои жизни за Британию, это уж точно. Так что откуда бы они ни были, да упокоит Господь их души.

— Вы помните, когда это произошло? — спросил я. — В начале или в конце войны?

— Я могу назвать тебе точную дату, — кивнул он. — Это случилось третьего сентября тысяча девятьсот сорокового года.

У меня было ощущение, что из комнаты выкачали весь воздух. Передо мной возникло посеревшее дедушкино лицо, его едва шевелящиеся губы, шепчущие вот эти самые слова. Третье сентября тысяча девятьсот сорокового года.

— Вы в этом уверены? В том, что это случилось именно в тот день?

— Я так и не попал на фронт, — вздохнул он. — Мне не хватило одного года. Для меня вся война сосредоточилась в одной-единственной ночи. Так что да, я уверен.

Во мне как будто все онемело. Мир вокруг казался странным и нереальным. Со мной что, кто-то пытается сыграть шутку? — спрашивал я себя. В таком случае это была очень жестокая и совершенно несмешная шутка.

— И что же, никто не выжил? — поинтересовался Мартин.

Старик на мгновение задумался, подняв глаза к потолку.

— Мне что-то припоминается, — кивнул он. — Выжил только один парень. Чуть старше вот этого мальчика. — Он внезапно перестал качаться на стуле. — Он утром появился в поселке, и при этом на нем не было ни царапины. Он был совершенно спокоен, и это показалось мне самым странным, с учетом того, что все его кореша отправились к праотцам прямо на его глазах.

— Наверное, он был в шоке, — предположил Мартин.

— Ничего удивительного, — согласился Огги. — Он раскрыл рот только для того, чтобы спросить, когда отправляется следующий пароход на большую землю. Объяснил, что хочет взять оружие и убивать проклятых чудовищ, которые уничтожили его друзей.

Рассказ Огги показался мне почти таким же притянутым за уши, как и истории дедушки Портмана, но у меня не было ни малейших оснований сомневаться в правдивости его слов.

— Я его знал, — кивнул я. — Это был мой дедушка.

Они в изумлении уставились на меня.

— Ничего себе, — наконец протянул Огги. — Кто бы мог подумать.

Я поблагодарил их и встал. Мартин заметил, что я по-прежнему немного не в себе, и хотел проводить меня до паба. Мне было необходимо побыть наедине со своими мыслями, и я отклонил его предложение.

— Тогда заходи ко мне еще, — пригласил он.

— Спасибо, обязательно зайду, — пообещал я.

Обратно я пошел длинной дорогой мимо покачивающихся в бухте огоньков. Воздух был напоен запахами моря и дыма сотни очагов. Дойдя до конца пристани, я остановился, глядя на восходящую над морем луну и пытаясь представить себе, как стоял здесь в то ужасное утро мой дед. Онемев от шока, он ожидал пароход, который должен был унести его прочь от смерти друзей, на войну, навстречу новой смерти. Даже на этом острове, который на карте казался всего лишь крохотной песчинкой и который со всех сторон защищали туманы, бурлящие приливы и скалы, не было спасения от чудовищ. Они были повсюду. Именно от этой страшной правды и пытался защитить меня дед.

Я услышал, как вдали зачихали и заглохли генераторы. Одновременно все огни на берегу бухты и в окнах ближайших ко мне домов ярко вспыхнули, прежде чем окончательно погаснуть. Я представил себе, как это должно выглядеть с борта самолета, — целый остров мигнул и исчез, будто его и не было никогда. Сверхновая звезда в миниатюре.